Стоило выйти в коридор, как трофейные замшевые туфли мгновенно промокли. Так они долго не протянут. Моя кирпичная двухэтажка утоплена в зарослях папоротника высотой со светофор и укутана в толстые лозы лиан – заканчиваются они красными или фиолетовыми цветами, огромными и тяжелыми, – смахивают на вонючие спутниковые тарелки. Последние полгода только тем вечерами и занимаюсь, что таскаю свою пружинную кровать, немало проржавевшую от участи такой, из квартиры в квартиру дома, ищу место посуше и поукромней, где на меня цветы лиан не позарятся. Пару лет назад они пристрастились к мясной диете, и теперь их брюхатые от крови соцветия выделяют мой дом среди однообразных многоэтажек.
За дверью – промозглое утро. Роса качается на лепестках растений, проломивших асфальт. Большие цветы, что выглядывают из разбитых окон высоток, раскрываются навстречу солнцу, которого за многоэтажками толком и не видно – разве что сквозь решето выбитых окон лучи скользят. На поваленный тополь вскочила колли – глянула неприязненно и юркнула в плотные заросли.
Бывший парк, а теперь – разросшийся ботанический сад, где обезумевшая природа культивирует плотоядные растения (позавчера взбунтовавшаяся маргаритка съела половину моего ужина и четверть шелковой юбки) – вот место, где расположена моя двухэтажка. Есть у меня тяга к оригинальным условиям обитания – как-то это даже был стеклянный лифт в старом супермаркете, пока он не рухнул в шахту – оборвался трос под тяжестью моего гардероба. Но сырость отравленного парка скоро даже для меня станет невыносимой.
Меховой ковер кончился; я бросила туфли на тротуар и сунула в них мокрые ноги. Сверху донесся скрежет – семь утра.
Мои единственные часы – это большой локатор рядом с двадцатисемиэтажным домом. В его чаше растут огромные кривые подсолнухи, которые верноподданно поворачивают соцветия к солнцу и этим мощным синхронным рывком двигают следом локатор. Его скрежет для меня что-то вроде звона курантов – локатор проржавел настолько, что его мерзкий "звон" слышит весь квартал.
Идти надо вдоль высоток, чтобы слева торчала пушистая от мха девятиэтажка, в подвале которой живет крысиный король – он давно на меня точит зуб, но ему не по силам мои вечно голодные гладиолусы.
Обогнуть магазин – трамвайная остановка. Прогулки по утрам мне в наслаждение, но и пугают все-таки – зловредные растения, бешеные собаки, та мерзость из депо – лет пять назад проблемы были более… правдоподобными, что ли. Свист ракет, пуль, ошалевший десант, запах газа – не то чтобы мне это нравилось, но детство, ностальгия.
Переступила через корень дерева и увидела трамвайную остановку. И человека возле остановки.
Девушка. Каре каштановых волос, тощая, в мешковатой футболке цвета хаки и безразмерных штанах – уродливая типовая одежда, теперь только такую в осаждаемом городе шьют. Стоит на шпале ровно, как спиной к стене прижалась, и в вытянутой в сторону депо руке лимон держит.
Это что? Галлюцинация? Мне не в первой, выпила же я тогда на семь лет просроченный сироп от кашля. Но почему лимон?
– Если хотите прикормить трамвай, выберите шестой, – говорю, перешагивая рельсы. – У него самый интригующий маршрут.
Повернулась ко мне, рот приоткрыла. Ошарашена. А мордашка разрисована: с богатой палитрой синяк в пол-лица, а на губах трещины с капельками крови.
– Я думала, что в этой части города почти никто не живет, – выдала, с перепугу хрипло.
– Я и есть то самое "почти". И уйдите с рельс – если вас собьет трамвай, я на работу не попаду.
– Это… – Мнется. – Это всё, что мне пришло в голову.
– Вы проснулись и подумали: "А почему бы мне не броситься под трамвай в седьмом секторе"? Но почему не тридцатый сектор? Или не сороковой? Там немало трамваев, под которые удобно броситься, к тому же будет кому вас обратно сшить и благоустроить в крематорий.
– Я… не хотела бросаться. – Удивленно "смотрит" в себя. Слишком неизящно для галлюцинации, а ведь что мое подсознание тогда "под сиропом" вытворяло.
Она собралась, посмотрела уже спокойнее, даже улыбку выдала.
Когда ты единственный живой человек в секторе размером с небольшой город, люди обычно тебя боятся и чокнутой считают; чего они точно не делают, так это тебе не улыбаются. В городе, который бомбят уже пятнадцать лет, так спокойно и дружелюбно вообще никому не улыбаются.
Наше поколение родилось под свист ракет, и наши враги, на бомбардировщиках рассекая наше небо над нашим городом, ходят убивать нас, как на работу, и получают пенсию по выслуге лет. А ушедшие на пенсию, жарясь на курортах, выдают внукам: "А вот когда я бомбил седьмой сектор…". Внуки впечатляются и морально готовятся перенять эстафету – в этом городе на три поколения районов хватит.
Сейчас седьмой сектор не бомбят, скучно. Больше половины кварталов еще в моем детстве с землей сравняли.
Стою на остановке, притопываю. Чувствую, как она въедливо меня рассматривает, не стесняясь и не боясь моего вероятного сумасшествия.
– Ну? – огрызнулась я.
– Вау. – В бесцветных глазах восторг. – Ваш свитер, брюки, плащ… Каблуки. И ваши волосы. Они такие черные. Прямые. Вау. Откуда это все? Это же город, который бомбят.
– Пусть я единственный человек в этом секторе, это не значит, что я должна выглядеть как… – Я махнула рукой на неё. – Цивилизация как мораль, дашь слабину в малом, потом не сможешь остановиться. А теперь моя очередь спрашивать. Зачем вам лимон? Это последняя ваша еда, и вы предпочитаете умереть от лобового столкновения с трамваем, чем от голода?
– Воспоминания. Вы наверняка знаете, как это. Что-то случается… Лучше б и не жить дальше. Но все же живешь и справляешься. А потом чуешь… или слышишь… или вкус… и вспоминаешь. Момент какой-нибудь – и все наваливается… Вот, – она подняла лимон, – так. А жалко. Любила лимоны… до того, как все это случилось. Поэтому решила, что мне нужны новые яркие воспоминания, чтобы перестали возвращаться те… Воспоминания с запахом лимона.
– И решили лечь на рельсы? Это будет действительно очень ярким воспоминанием – и вашим последним.
Она ухмыльнулась – ужасно неумело. Рассеянно перекатывает в руках ярко-желтый кругляш.
Это несколько оскорбительно, когда твоя галлюцинация относится к тебе, как к галлюцинации. Люди на меня по-разному реагируют, даже принимают за воплощение смерти. Я ведь похожа на человека, за душой у которого парочка трупов.
И какой лимон на запах? Не помню. Сотню лет не ела цитрусовых. Смотрю на желтый мячик – и рот полон слюней.
– Я думала, что это неплохая идея, – говорит, – думала, в самый последний момент отпрыгну…
– Хотите потягаться в скорости с автоматическим трамваем? А вы не могли бы это делать не на моем маршруте? Здесь и так вот-вот депо загнется, а мне до работы пешком часа три идти. Да я сразу же уволюсь, если с трамваем что-то случится. А с ним непременно что-то случится – вы, знаете, очень похожи на человека, который ломает трамваи. А даже если и нет… Каково мне будет каждое утро приходить сюда и рассматривать ваши останки? Я не брезгливая – да посмотрите, где я живу! – но и мне можно перебить аппетит. И уж какие у меня тогда появятся отвратительные воспоминания с запахом лимона.
Тренькнул звоночек – не такой, как у большинства трамваев – крикливый, по-идиотски жизнерадостный, а хриплый, низкий, как будто тот же самый счастливый звоночек, но только с бодуна и спросонья.
– Едет. Да уйдите вы с рельс!
Он ворвался с горячим потоком воздуха. Огромные фары мигнули от перепада напряжения – он всегда тормозит резко, как будто с разлету врезается в бетонную стену и отскакивает. Трамвай военной серии, с массивными декоративными рогами, с выбившимися из-под черного покрытья толстыми проводами. Окна почти под крышей, узкие, как бойницы, спереди железный отбрасыватель – защитная решетка с шипами впереди поезда.
Седьмой маршрут, по которому теперь только этот трамвай и ездит, проходит сквозь центр сектора: по пути из депо трамвай нагружали взрывчаткой и ружьями, обратно из обстреливаемых районов он вез раненых и мертвых. Еще у военных забава была – ставить на пути трамвая выловленных дезертиров. Пугали так. А иногда и не просто пугали. И сейчас он частенько кого-нибудь сбивает – отбрасыватель в разводах крови. Представляю, о чем думали те люди, когда видели несущееся на встречу такое уродище – вон, моя галлюцинация спешно отпрыгнула с рельс, едва его завидев.
Дверь распахнулась, и я зашла в сырое нутро, где пол зарос мхом, а стены кабины обвиты лозами дикого винограда.
– Жуткий трамвай, никогда не видела таких, – прошептала она. – Как тут темно…
– И почему я не удивлена, что вы сюда сунулись? – риторически спросила у плаката с обнаженным парнем. – Я настаиваю на том, что следующая остановка – ваша.
– Это общественный трамвай.
– Это седьмой сектор. Я – все здешнее общество. Так что это мой трамвай.
Она завертелась, рассматривая рассадник мухоловок на сиденьях с правой стороны и ромашек – с левой. На южной стене картина висит: под экваториальным солнцем на песке гниет бригантина, а во внутренностях её капитана, придавленного якорем, прагматично копошится краб – я люблю современное искусство, правда, несколько стебистой любовью.
В углу вагона на спинках сидений лежит доска, а к стене рядом изолентой примотан фонарь – я уселась за импровизированный стол, свет включила и достала из сумки журнал.
Она ходит по трамваю – легкое оживление быстро перешло в восторг, и следа не оставив от былой хандры. Поверхностная девица. Даже сунулась было в кабину, но мой взбешенный окрик её остановил.
– Здесь очень капризные автопилоты, – рявкнула я в ответ на осуждающий взгляд. – Вы что-то заденете, и укатим к черту на рога. И я даже опишу, как рога выглядят и где находятся – в Самоновском квартале, где от взрывов земля провалилась и рельсы уходят в пропасть. Самая конечная из всех конечных остановок.
Она примостилась на краешек сиденья напротив, потеснив ромашку.
– Что вы читаете?.. – Сунула ей под нос обложку. – Журнал… с кроликом?
– Нашла ящик в одной квартире. Это единственное мое чтиво.
– Скорее зриво, – сказала, оценив грудастую блондинку на пожухлом глянце. Постучала обожженным пальцем по странице: – Теперь я понимаю, почему вы так выглядите. Вы похожи на этих девушек из журнала.
– Есть небольшое отличие – я одета.
Трамвай остановился. Динамики захрипели – бывает, как ангина, – и двери распахнулись. Она взвилась и бросилась в начало вагона, жадно выглянула наружу.
– Что тут?
– Разве не этой дорогой сюда приехали? Вы из кварталов третьего порядка?
– Четвертого. Я с севера приехала, на электричке. – Осматривает остановку: голые высотки, развороченная трансформаторная будка и цепь тополей. Ахнула, – слишком восторженно для такого обычного пейзажа. Объяснение её восторга заглянуло внутрь, принюхиваясь: кот выдавил сиплый мяв и едва успел запрыгнуть до того, как двери злобно захлопнулись – года три назад трамвай вот так оттяпал ему кончик хвоста.
Разбойник прошелся по коридору, сторонясь мухоловок, запрыгнул на сиденье и свернулся калачиком.
– Ваш?
– Сам свой.
– Куда он едет?
– До остановки "Сосновый Бор". Всегда на ней выходит. Хотя я бы на его месте остереглась – там, в этом бору, популяция каких-то тварей. Сосны жрут, иногда закидывает трамвай ананасами. Тёмное племя.
– А зачем он едет?
– Откуда знаю? К популяции. К кошке. На могилу хозяина. К крысиному питомнику. Он же кот.
Покружила вокруг зверя, – тот отмахнулся огрызком уха, убаюканный тарахтением трамвая, – но вновь убежала осматриваться, когда раскрылись двери. Эту местность огнем заливали: даже после биологических атак, превративших мой район в прелестное местечко для постановки Безумного Чаепития, здесь ничего не растет, и никто не рискнет забежать на землю, ставшую пластмассовым катком, который до сих пор курится. Только огнеупорные рельсы и блестят. Трамвай закрылся.
Она вернулась – рассматривает, будто я очередные живописные руины.
– Чай у вас есть?
Я кивнула в угол, где лежит кипятильник, привязанный к проводу: "Осторожнее. Закоротит, трамвай остановится, и у нас будут проблемы. Вам я проблемы уж точно создам".
Она сделала чай из порошка, который нашла в гуще ромашек – честно не помню, что это за дрянь. Поставила чашку с жижей на позабытый журнал – наблюдение за живым человеком все-таки интереснее давно истлевших в своих миленьких могилах красоток. Поразительно – и впрямь чай. С будоражащим привкусом плесени.
– Может, все-таки угостите? – Я кивнула на лимон. – Катаетесь на моем трамвае, капаете на мои нервы, пьете мой… ммм, чай.
Перепугалась нешуточно – прищурилась, скукожилась и уставилась в чашку, как на спутниковое телевидение. Мнет в руках несчастный цитрусовый, и будто хочет удрать…Но я не рекомендую прыгать с моего трамвая на ходу – в скорости он сравним с бомбардировщиком.
– Не могу. Один запах – и снова… Тоже очень люблю чай с лимоном. Любила, вернее. Мало радостей, а пришлось отдать одну из последних. – Смотрит на мухоловку. – Вечер, кухня, мечты, чай с лимоном… Давно решила, что надо беречь то немногое хорошее, что есть.
Мухоловка заметила мой косой взгляд и показала зеленый язык, скверно зашипев. Мразь, а кто тебя поливает и кормит?..
– Беречь хорошие воспоминания?
– Беречь то, что создает хорошие воспоминания, – поправила она, загораясь. – Надо не отдавать без боя. Надо восхищаться этим хорошим, надо думать о нём как можно чаще, чтобы для плохого в голове не осталось места. И я не отдам. Я буду бороться.
– За лимон?
– И за лимон тоже.
– Оно и видно. У вас в голове ни для чего больше места не осталось.
Опустила глаза, намереваясь предаться самоуничижению, но дверь хлопнула, и она сорвалась с сиденья, пнув доску – чай расплескался.
– А ты ж сука! – Я встряхнула мокрый журнал. – Чтоб тебе двери голову оторвали!.. А они на это вполне способны.
Она шарахнулась от дверей, которые – и впрямь – тут же захлопнулись с грохотом таранного удара.
– Либо ты успеваешь на трамвай, – любезно пояснила я, – либо ты больше никуда не успеваешь.
– Какая опасная машина…
– Все, что люди изобретают, изначально предназначено для убийства. Это уже потом оружие превращается в детские карусельки или пластиковые стаканчики. Мой трамвайчик просто более искренен.
– Я бы не стала называть его трамвайчиком… И на этой остановке никого.
– А думала, что я врала?.. Я здесь одна. В какой-то мере.
– В какой-то?
– Из моего депо ходят три трамвая по шестому маршруту. Они иногда приезжают с пассажирами: птицы со свернутыми шеями или гниющие головы собак. А один трамвай так до сих пор и ездит разрисованным кровью. Так что разумная жизнь в этом секторе еще теплится, но я не собираюсь приглашать этого концептуального художника на чаепитие.
– Но вы же говорили, что здесь нет людей!
– Вот именно. Людей. Не путай. Едва ли эту мерзость можно называть мухоловкой, – я кивнула на цветок, увлеченно жующий гайку. Его бардовый собрат пытается дотянуться через проход до подрагивающего обрубка кошачьего хвоста.
– Вам… не страшно? – А сама трясется. Осознала наконец, что села с явной психопаткой в один трамвай.
– Тебе – явно да. Но и я многого боюсь. Химической атаки, после которой проснусь, обросшая шерстью, и начну спариваться с бутылкой кефира. Что меня съедят гладиолусы. Что одичавшие собаки когда-нибудь до меня доберутся. Что мой дорогой трамвай сломается. Что та мерзость из депо решит познакомиться – бррр, вот этого я точно боюсь… Но зачем думать об опасностях в моей жизни? В твоем секторе их не меньше.
– Нас только бомбят – и все. У нас нет ничего такого… непонятного и жуткого.
– И все?.. Твое лицо и паническая боязнь лимонов – да это просто символы счастливой и спокойной жизни. Нет места ужаснее, чем то, где собралось много отчаявшихся людей.
– Когда рядом есть люди, – возразила она, – не так страшно. Тяжело быть одной гораздо тяжелее.
– Люди разве защищают тебя от ракет или от десанта?.. – Я коснулась пальцем её синяка. – Люди защищают тебя от себя самих?
Она отшатнулась, захлебнувшись паникой, – и в окно бы, наверное, выпрыгнула, не будь оно размером с книжную полку.
– Успокойся. Я не убиваю. Особенно в моем трамвае.
Механически кивнула, а лимон в руках на месте улежать не может, вертится колесом. Напугала её хорошо.
Так и проехали, в медитативной тишине, еще три остановки, она даже к двери не бегала. Я углубилась в журнал – хоть читать на этом языке не могу, только рассматриваю одежду или её отсутствие на девушках, а то и изредка пробегающих по страницам парнях.
На восьмой остановке вышел кот, ленно зевая, щуря единственный глаз, – но через двери прошмыгнул быстро.
Я бросила журнал на сиденье, разгладила влажное платье, накинула на плечи плащ. Она наблюдает.
– Следующая остановка наша?
– Моя.
Я подошла к висящему возле мухоловок зеркалу, провела частой расческой по волосам: в отражении красивая женщина холодных тонов. Достаточно насмотрелась журналов, чтобы понять, каких женщин считают красивыми. Уж точно не эту замухрышку – выкидыш блокадного времени, у которой груди – есть ли они там – теряются в необъятной футболке, мешком на ней висящей. Воробышек, выкупавшийся в луже бензина.
Хотя это смотря какой воробушек: в моем отравленном районе воробьи до того сгрызли тросы на ржавом мосту, что он рухнул в овраг.
Я подвела загустевшим блеском губы.
Она трет нос, переводя взгляд с журнала на меня.
– Вы как ненастоящая. Всё – как ненастоящее. Будто в другой мир попала... Не знала, что после войны можно жить. Что после войны можно быть такой. Как вы. Уверенной. Красивой. Вы счастливы?
– Если о счастье, как о миге… Ночью я порою выхожу из дома – с ружьем, конечно, – в вечернем платье и бутылкой вина. Иду к шестнадцатиэтажному дому и поднимаюсь на лифте до ресторанчика на крыше. Там я сажусь за столик, пью портвейн из бокала и смотрю на закат. Это в какой-то мере отвечает стандартам счастья.
– Я завидую.
– Моей жизни?
– Вашему характеру. Вы поразительный человек… страшный и… Мухоловка.
Мое отражение как током шибануло: "Что?! Боже, как поэтично! Ты сравнила меня с цветком, который красив так же, как лошадиный труп?!"
– Мухоловка ест ваш пояс.
Зеленая зараза почти подобралась к бляшке. Я дала мерзавке щелбан, отправивший её в рай для плотоядных растений, где гроздьями висят в паутинах мухи, как елочные игрушки, а в аппетитные кожаные ремни завернуты гайки и обрубки кошачьих хвостов.
Остановка. Двери с чавком распахнулись, и я поспешила спуститься – главное, не угодить каблуком в расщелины асфальта. Мать всегда говорила, что я способна создать себе трудности на пустом месте.
Эта улица когда-то была центром седьмого сектора – офисы, магазины, рестораны, банки. В её южной части дома истерзаны лишь временем – из разбитых окон кабинетов выглядывают деревьица, по стенам карабкаются лианы – здесь не было химических атак, так что дома только начинают захватываться природой. Через три сотни лет здесь мало что останется.
Снаряды падали в основном на северной части улицы, где стояли некогда мэрия и здание суда. Каша из камня, едва поддернутая островками клевера. Чуть вдали, на остатках газона, три тополя все также и цветут – разве что обожжены немного.
Трамвайчик прощально звякнул и побежал по маршруту дальше, по вспаханной снарядами площади, через ржавый мост, туда, где от домов остались крошева, исчезающие под зеленым полем сорняков. Я иногда катаюсь до конечной, когда у меня подозрительно хорошее настроение и его надо испортить.
– Вы здесь работаете? – спрашивает. Чувствую себя сорокой, за которой увязался осиротевший утенок. – Кем это?
– Дежурная.
– А что вы дежурите?
– Это.
Подошли к бывшему банку – приземистое здание без претензий, с колоннами по бокам. Зашли с торца – и вниз, в подвал. Досадно – вокруг столько комнат с красивым видом на развалины, а мне приходится ютиться под землей.
Щелкнула выключателем и из темноты огрызнулся генератор – свет побежал по белому коридору. Я скинула пальто и повесила его, одинокое, в гардероб.
– Ни одного человека, – сказала она. – На всем пути ни одного человека. И вы так каждый день? Как вы так можете?
– Я что-то вроде лесничего в заповеднике. Смотрю за седьмом сектором. Не за всем, конечно, докуда мой трамвай едет. – Я толкнула железную дверь в конце коридора, вошла в комнату, заставленную приборами; её северная стена застеклена. – Вот чем я занимаюсь.
Она огляделась: автоматика пищит, мигает, светится.
– Слежу за всем этим. – Я опустила рубильник, и за стеклом вспыхнул свет, высвечивая внизу сотни различных аппаратов. – За всем этим. За электроникой, что еще в городе работает, за датчиками, за расходом энергии…
– Зачем это?
– Если случится что-то подозрительное, – указала на светящуюся карту на экране компьютера, – ввожу код и – бум! Под городом много взрывчатки. Может быть, и под этим домом тоже. Мы всегда предпочитали уничтожать, чем отдавать противнику.
В моей работе едва ли присутствует смысл, но есть хоть приятная иллюзия занятости.
– Родное не должно достаться чужакам, они никогда его не оценят: засунут в музеи, в частные коллекции, и наша культура станет трофеем. Это унизительно. Люди этого города всегда так думали. – Нежно провести пальцем по экрану, тихо и с наслаждением: – Могу хоть сейчас взорвать весь сектор… Наверное, более сомнительной и бестолковой властью, чем я, в этом мире никто не обладает. Сейчас будет чай. Я умею принимать гостей, пускай в последний раз это было почти четыре года назад.
Она уселась за стол, все так же вертя в руках лимон. Уже давно должна была убежать – вижу же, что боится. И вижу теперь, что возвращаться обратно ей еще страшнее.
Я включила потрепанный электрический чайник. Мне любопытно, признаться. Снедает, тревожит, раззадоривает. Хочется перед ней корчить из себя невесть что, быть ярче, наглее, оригинальнее. Скрыть шрамы от однообразных поездок, прогулок, полубезумных фантазий и апатии. Десять лет одиночества – я из тех, кто способен это перенести, но не из тех, кто в силах этим наслаждаться.
Её жажда удержаться, не утонуть – завидую. Я никогда даже не пыталась цепляться за жизнь – мое существования мало чем от смерти отличается. И уж тем более я никогда не стремилась убедить себя, что в жизни есть что-то хорошее, когда голова трещит от жутких воспоминаний. Она сильнее меня.
– Почему вы каждое утро ездите сюда? Почему бы вам здесь не поселиться?
– Просто детство провела в том районе. – Я достала из шкафа чай. Паек, что мне прислали месяц назад, к концу подходит. Сегодня должен приехать новый. – Я привыкла к нему, воспоминания, то-сё. Хотя иногда думаю, что неплохо было бы жить в трамвайчике.
Она вздрогнула – должно быть, вспомнила мое сырое стимпансковское кошмарище с ромашками и мухоловками.
– Но вот беда, он каждую ночь возвращается в депо. А живет там кто-то. Или что-то. Собак жрет. – Я передернула плечами, вспомнив, как согбённая тень, сопя, кругами обходила мой трамвай, проводя когтями по металлу – наутро на обшивке были длинные полосы.
– Вы его видели?
– Еще чего. Предпочитаю прогуливать работу, когда это чудовище уходит из депо.
Ей нравится здесь. Нравлюсь я. Пусть она и боится. Можно бояться волка в темноте – но без волка ты был бы вовсе одинок.
– Что за воспоминание?
Весь тихий восторг, пусть и немного искусственный, пропал: захлопнулась, как портсигар, ссутулилась, спрятала глаза.
– Скажи, – прошу. Как давно я о чем-то просила. Последний раз вроде бы был семь лет назад, когда умоляла уходивших из сектора забрать с собой полубезумную мать. – Бомбежка?.. – Склонила голову. – Но дело не только в ней, да?.. – Кивок. – Газовая атака? – Помотала. – Хм, а это бы все объяснило: помню, как у нас… А ладно, впрочем. Десант?
– Не спрашивайте меня больше. – С ненавистью смотрит на лимон в руке. – Легко догадаться, дело обычное. А я не хочу вспоминать. Я приехала сюда, в первые сектора, чтобы забыть или найти другие воспоминания взамен. Даже страшные. Я готова была, что на меня нападут. Что взорвется под ногой снаряд или что встречу стаю одичавших собак. Мне плевать было. Просто забыть.
– Это невозможно. Не в городе, который бомбят… – Я опустила палец в остывший чай и взбаламутила заварку. – Город слишком большой. Его еще десятилетия бомбить будут, целые поколения. Они – там, наверху, – начнут думать, что так правильно, и придумают религию и гуманную философию, которые будут их оправдывать, ведь то, что происходит часто, становится правильным. Они будут летать сюда, как на работу, кроме праздников и выходных. А мы – здесь, внизу, – смиримся, одичаем, будем ютиться в отравленных секторах и станем приносить жертвы железным птицам, столь же милосердным, как стихийное бедствие. Хотя все это уже произошло, просто сведения на окраинах быстро устаревают… Будь этот город меньше, его давно бы уничтожили и война закончилась.
– Я думала, что когда мы проиграем, ничего больше не будет. Но ведь будет, да?.. – Она необъяснимо приободрилась. Её настроение переменчиво, как море. – Здесь ничего нет, но вы ведь живете здесь. Значит, смогут и другие… – Резко остановилась, осторожно: – Вам не одиноко?
– Меня устраивает мысль, что где-то там есть люди. – Я неопределенно махнула рукой в сторону жилых секторов. – И меня вполне устраивает мысль, что они где-то там. В эти времена я могу оставаться человеком только там, где нет людей. Я наелась досыта еще в детстве: паника, бравурство, глупое командование, стрельба в спину своим же… Отчаянье, которое лишает людей человеческого лица, и чем больше людей – тем больше отчаянья. Люди будут прятаться, кучковаться, прижиматься ближе друг к другу, и с каждым годом сильнее друг друга ненавидеть. И вскоре даже к врагам они будут милосерднее, чем к соотечественникам. Выживание станет главной целью, и не оставит от нравственности и морали камня на камне. Я знала, что пройду через все это, если уйду с остальными из мертвого сектора. Я привыкну. Я приспособлюсь. И все это – насилие, бомбежка, голод – будет казаться мне естественным. То, с чем можно и нужно смириться.
Я панически боюсь жилых секторов. Потому что в мертвых я могу стоять на месте – сохранить саму себя, как забальзамировать. Понимать, что это все неправильно и когда-нибудь кончится. Я все еще помню, каковы люди вне войны – потому что я других людей редко встречаю. Я живу в резервации идеалов.
– Я вас не понимаю.
– И не надо. Лучше дай сюда лимон. Не могу смотреть, как ты его комкаешь, лимону самое место в чае.
Она не успела оттолкнуть мою руку, да и я посильнее буду. Я ведь вооружена десятком маленьких остро наточенных ножей, обработанных черным лаком для крепости. И сейчас эти ножи впились в измятый ею лимон, вспарывая. Брызнул сок, по комнате пополз въедливый запах. Он напомнил мне о зиме – с сугробами, двадцатью градусами ноля ниже, варежками и пыльной вонью обогревателя.
Но её воспоминания не о зиме. Побледнела, с простыню – пальцы вцепились в столешницу, и последний целый ноготь сломался, выпуская кровавый ручеек. Сжала челюсти до скрежета сдираемой эмали. Её повело влево, и с придушенным всхлипом облокотилась на ручку кресла, закрыв ладонью лицо.
Так что же там было? Взрыв? Зачистка? Изнасилование? Явно больно и страшно. Бедный воробушек. Так же сильно я тебя напугать не смогу и такую же сильную боль мне тоже не причинить. Значит, я не смогу стать страшнее твоего воспоминания… Так что пойдем от противного.
Я умею выкручиваться – психопатка же в конце концов, видит бог, это даже мне очевидно!
– Я сегодня такая добрая, удивляюсь себе. Так что твои новые воспоминания будут не только с запахом, – я щедро откусила от сочащегося цитрусового, – но и со вкусом лимона.
Чертов журнал с кроликом. Будь там побольше фотографий мужчин, может, эта идея и не пришла бы в мою больную голову. Будь вообще людей вокруг побольше… Но стоило только запаниковать, она вскинула руки и, схватив мой затылок и бессовестно портя прическу, прижалась сильнее не столько губами, сколько всем телом. А потом отшатнулась и испуганно:
– Почему ты плачешь?!
– Черт меня. – Я вытерла слезы, размазывая тушь. – Ну и ядреный же у тебя лимон…
Про проблемы, что я создаю себе на пустом месте, мать как никогда была права.
*
Я так и знала. Так и знала. Еще когда услышала этот свит и – бум! Я уже давно привыкла к этому утробному реву бомбардировщиков, хотя в детстве порою дышать не могла от ужаса.
Какого черта! Стоило только обмолвиться, что седьмой сектор уже не бомбят – и на тебе!
Какой-то новичок заблудился – летал над дохлыми секторами, увидел внизу шевеление – трамвай – и хиряк… Или же ветеран – ностальгия замучила, решил по старому маршруту полетать.
– Сука ты! – орала я в небо, убиваясь над дымящейся воронкой, аккурат за остановкой – из ямы выглядывают покореженные рельсы. Трамвай с шестого маршрута наполовину съехал в провал – второй вагон буксует, пытается подать назад, – но тот все вернее кренится в воронку.
– Одна радость оставалась – ты и её забрал! – Я пнула оплавленную бутылку, что не так-то просто в тесной юбке. – Я даже в аду буду счастлива, если ты будешь гореть по соседству!
Я такая жалкая, что небо разревелось.
Прячусь от ливня под покосившейся крышей остановки. Подоспевший трамвай восьмого маршрута закончил мучения шестого, по-братски спихнув его в воронку, куда он скатился с грохотом гигантской кастрюли, упавшей на кафель.
Со стоном опустилась на корточки и уткнулась лицом в колени. Все ни к черту.
"Ни к черту" началось еще три дня назад, утречком, с моих курантов. Подсолнухи, учуяв восход солнца, так резко повернули локатор, что он слетел с постамента и рухнул, в последний раз отбив мне пять утра.
А два дня назад подбитый бомбардировщик – бог весть, чей – визжа, протаранил соседнюю пятиэтажку – кавардак, огонь, дым и запах горелой плоти пилотов были столь соблазнительны, что все уродливые обитатели квартала стеклись к месту падения. Два дня я не вылезала из дома и из-под пледа, содрогаясь от визгов и воплей существ, выяснявших, кому судьба дальше двигаться по эволюционной лестнице, а кому – пищеварительный тракт оппонента. Где-то между вторым и третьим днем в дом забрела взбесившаяся тигровая кошка с засохшими пятнами крови на загривке, славная тем, что перегрызла альфа-самцу самой большой стаи собак района трахею, и мне пришлось науськивать на неё оголодавшую актинию, но на фоне предыдущего это так мелочно...
Это подтачивало меня… Я как будто дня четыре назад помолилась, а теперь жду, когда бог мою просьбу исполнит, и с каждым днем все больше убеждаюсь, что бога нет.
Мы о разном говорили. Воробушек быстро оживал, поспешно даже, и я пила её общество взахлеб. Наконец рассказать обо всем: что придумала, передумала, решила за эти долгие годы с собой наедине. Мысли, которые копила, и что наконец можно растратить. Беседа нас опьянила: я даже разрешила ей взорвать один приграничный район, что всегда любила делать сама после череды пафосных ритуалов. Потом поднялись на крышу здания, посмотреть на пожарище и дружелюбно встретить вражеские самолеты, возвращавшиеся с бомбежки её родного сектора.
В конце дня мы пошли на другую трамвайную ветку, откуда можно доехать до электрички. С первой звездой приковылял и нужный трамвай, пыльный, с зеленым крестом на боку, такой старый, что помнит время, когда враги были друзьями, и их лаковые бомбардировщики красовались на наших парадах. Я положила свой стандартный отчет в кабину, откуда достала и зарплату – сухпай. Удивляет, но в жилых секторах пока еще помнят о таких госслужащих, как я, иногда даже журить пытаются.
В ящике были тушенка, сухой лимонад, черствая булка, сахар… и лимон. Никогда раньше не присылали лимоны. Сразу же его отдала.
– Зачем? – отозвалась она беззаботно и насмешливо. Ближе к ночи в её жестах появилась едкая самоуверенность. Она стояла на ступеньке трамвая, держа дверь, которую тот, сварливо ругаясь в динамик, пытался закрыть.
– Проверишь дома свои новые воспоминания.
Я оттолкнула её и спрыгнула, потеряв туфлю, когда двери осчастливлено захлопнулись. Не люблю прощания и благодарности. Лучше просто довольный звон трамвая.
И лимоны ненавижу.
Ливень не утихает. Четвертый трамвай прочно застрял на краю воронки. Я увидела, как к станции катит мой черный любимчик, еще более пугающий в пелене дождя – фары приветственно сверкают. Стало до злости обидно. Пешком я на работу ходить точно не собираюсь, обойдутся.
Я вышла из-под навеса и, сложив ладони рупором, заорала в сторону воронки: "Я УВОЛЬНЯЮСЬ!" – и с чувством исполненного долга повернулась к своему трамваю, который, немного пободав непреклонный четвертый, остановился и распахнул двери.
– Милый, этот черный день настал, когда… Откуда ты?!
– Сначала зайди сюда, на тебе и так сухого места нет, – говорит, усмехаясь так, что позавидовать можно. Схватила меня под локоть и затащила внутрь. – Я из депо.
– Ты забыла, что я тебе про депо говорила?
Она поежилась.
– Я просто проехала остановку. Когда поняла, что не туда еду, уже была в депо.
Поразительно. С таким успехом она могла бы уехать в первый сектор, вот уж где впечатлений выше крыши и где все плохие воспоминания напоследок отшибет.
Она одета с претензией на шик – блузка, дурно заштопанная и грязная, штаны с низкой посадкой, которые старалась натянуть повыше. Волосы от сырости топорщатся, даже бандана с аляповатым узором не спасает.
– Увлекательное чтение. – Она взмахнула журналом с кроликом. – Это оно тебя вдохновило? И еще… – Она подняла с сиденья маленький арбуз.
– Что, опять?! – Я поперхнулась. – Снова плохие воспоминания?
– Очень! Хуже некуда! Еще с детства храню. – Смеётся. – Столько бессонных мучительных ночей – вздрогну, вспомнив.
– С такими застарелыми воспоминаниями очень сложно справиться, – скептически заметила я. – Нужна массированная кампания. Возможно, не один день.
– И правда. Как же нам быть? – Она притворно задумалась. – Мне бы не хотелось лишить тебя драгоценного одиночества.
Я перевела дух.
– Ты понимаешь, что говоришь?
– Да.
– Здесь живут три стаи одичавших собак.
– Да, ты говорила.
– В депо живет нечто, что этих собак жрет, и не давится.
– Да, я его видела.
– А на шестом маршруте, вероятно, живет жуткий маньяк.
– Да, припоминаю.
– А я – социопат, помешанный на своём трамвае.
– Да. Мне это нравится. И ты, и трамвай.
Я развела руками.
– Давай сюда арбуз. Познакомимся хоть официально: имя, фамилия и все такое… Не думала же ты, что у меня все не по-человечески? И еще, – я открыла кабину и, щелкнув по панели, заставила трамвай дать задний ход.
– Мы что, в депо?!
– Да ни за что! Просто недалеко есть развилка – туда уходит третий маршрут. Никогда там не была. Я подумала – почему бы и нет, раз это единственные рельсы, что нам остались.
Она кивнула и протянула мне кусок арбуза.

Признаться, большинство её артов я бы не отличила от артов Heise - хотя Phoenix lu, ИМХО, поживее будет. Наверное, в таком стиле все чаще на калиграфическом Востоке рисуют - ярко, красиво, но глянцево, прилизано. Мне такой арт нравится, но в ограниченных количествах.

Товарисч не для слабонервных Монстры, уродливые "игрушки", черепа, демоницы - стиль нередкий, но старание и техника завидные. Последнюю превьюшку лучше не увеличивать если впечатлительны и брезгливы.